Так получилось, что, собирая информацию по истории создания ВНИИСИМСа, я общалась с целой плеядой людей необыкновенных. Это действительно были удивительно целостные люди, что они и доказали своей жизнью. Дети репрессированных родителей, прошедшие все испытания, выпавшие на долю их поколения, они не озлобились, не потерялись. Они стали лауреатами Ленинских и Государственных премий СССР, и все равно продолжали удивлять.
Помню, как в Центральной библиотеке Александрова, где Л. Цинобер читал стихи Пушкина, одна из слушательниц подошла ко мне и сказала потрясенно: "А я и не знала, что Пушкин такой современный!"
Леонид Иосифович, действительно, читал их так просто, что Пушкин был современным. Еще он очень любил "Василия Теркина" Твардовского.
…Необыкновенные люди, необыкновенные судьбы. И как просто, как не героично рассказывают они о войне…
Слово Леониду Иосифовичу Циноберу.
По рождению киевлянин, я заканчивал школу N 373 Сокольнического района Москвы.
21 июня 1941 года, в субботу, был наш выпускной вечер. Мы всю ночь бродили по Москве. Утром усталые разошлись по домам и легли спать. В 12 часов дня меня разбудила двоюродная сестра:
- Вставай, война!
В молодости многие вопросы решаются иначе. К тому же мы смотрели много довоенных патриотических фильмов, пели: "Если завтра война..." Были непоколебимо уверены, что никакие немцы к нам не дойдут и мы обязательно победим…
Что означает в действительности слово "война", мы поняли много позже…
Я хотел быть биологом, но так долго колебался с выбором, что опоздал. Так я стал студентом геологического факультета МГУ.
Это было тревожное время: 23 июля 1941 года немцы впервые бомбили Москву. До этого тоже были воздушные тревоги, но зенитная защита не пропускала вражеские самолеты к столице. Поэтому не очень испугались мы и этой тревоги, прозвучавшей в 9 часов вечера.
Вдвоем с Семеном Березанем мы шли к нашему приятелю, жившему на Преображенской площади. Из черных круглых репродукторов, висевших на улицах, раздавался голос певицы, шел концерт. Вдруг пение оборвалось на полуслове и голос диктора Левитана передал:
- Внимание! Граждане, воздушная тревога!
Он повторил это три раза, потом завыли сирены, гудки… Люди начали уходить в бомбоубежища, которые располагались в подвалах домов или в станциях метро. Позднее, когда бомбежки участились, люди ночевали в туннелях.
Возле высокого, шестиэтажного дома - тогда еще выше не строили - командовал управдом:
- Дети и женщины - в убежище, мужчины, берите ведра с песком и на крышу!
Мы знали, что немцы бросают много зажигалок, начиненных термитом, чтобы возникли пожары, и дежурили во время налетов на крышах.
- Лень, полезем на крышу?! - предложил Семен.
Я согласился. Мы уже привыкли к тревогам и думали, что и на этот раз ничего страшного не будет. Уже темнело. Скрещиваясь, лучи прожекторов ловили самолеты, вспухали разрывы зенитных снарядов. Мальчишки толковали о каких то "магнитных стрелах". Мы еще не разбирались ни в прожекторах, ни в снарядах, и тоже повторяли это.
Первые взрывы с огнем и грохотом сразу будто смели нас с чердака. Дальнейшее наблюдали из слуховых окон с чердака. Бомбили другие районы Москвы, мы видели, как рушились дома…
Рассвело. В половине шестого, наконец, дали отбой. Мы спустились с крыши и пошли домой. По улицам шли застигнутые тревогой далеко от дома люди. Все были молчаливы и мрачны. Мы поняли, что наступило иное время.
16 октября 1941 года немцы прорвали фронт и оказались в нескольких десятках километров от Москвы. Москва была объявлена на осадном положении. По улицам ехали машины, подводы (в городе было еще много лошадей), многие жители покидали столицу. Москва пустела.
Ребята, окончившие школу вместе со мной и не призванные в армию, никуда не поступали. Знали, что осенью заберут в армию. Меня же двоюродный брат уговорил перейти в станкоинструментальный институт (Сталкин). В конце октября институт эвакуировали в Томск. Мы все уехали в Сибирь. Моя тетка в это время жила в эвакуации в Семипалатинске. По дороге я откололся от группы и поехал к ней.
В Семипалатинске устроился работать на мясокомбинат. При нем располагался эвакуированный из Ленинграда институт холодильной промышленности. Я и поступил в него - все равно в армию через полгода. Днем мы работали, а вечерами учились в институте. Это были ленинградцы, еще не прошедшие блокады.
Призвали меня и направили в авиационное училище в Сталинобад (потом этот город назывался Душанбе) в 1942 году весной. Но туда меня не приняли и я вернулся снова в Семипалатинск, в распоряжение военкомата. Военкомат на два месяца направил меня и еще ряд парней в предгорье, в казахский совхоз, просеивать зерно. Мы жили в юртах, пили молоко, работали - война словно отодвинулась.
В сентябре 1942 года меня призвали вторично и направили в 147-й запасной кавалерийский полк, базировавшийся в Алма-Ате. По традиции в армии еще сохранялась кавалерия. Но в первые же годы войны она начала себя изживать.
До марта 1943 года мы жили в зимних лагерях в горах, учились ездить на лошадях. Нигде потом я не голодал так, как мы голодали там!
В марте нас расформировали и отправили на фронт. Ехали поездом через Казахстан, Голодную степь и приехали в Харьковскую область. На фронт везли только людей. Изголодавшиеся лошади были признаны негодными к воинской службе.
Мы ехали на фронт в то время, когда война уже как бы повернула вспять. Правда, впереди еще была Курская дуга, весь путь на запад. Но за спиной уже был Сталинград. Самого страшного мы не застали.
Наш маршевый батальон размещался в 4-х пульмановских вагонах. В центре - дверь, с двух сторон - по печке. Нары. Спали на сене, накрывшись шинелями. Своего оружия у нас не было. Наши вагоны цеплялись к воинским эшелонам. Вели мы обычную эшелонную жизнь: голодали, варили кашу - котелок на двоих. Призыв был семипалатинский, много ребят - казахов.
На станции Двуречная нас отцепили от эшелона. Выяснилось, что провезли лишние 40 километров. Теперь надо было возвращаться в Купянск. Но это должны были сделать утром.
Ночью я вышел покурить. Уже собирался отправиться спать, когда услышал гул самолета. Тогда мы еще не умели различать самолеты по звуку. Дневальный сказал:
- Это наш!
Гул нарастал. Самолет прошел очень низко, были даже огоньки видны. Но опознавательных знаков, конечно, никто в темноте разглядеть не мог. Самолет пролетел над нами и ушел за лес. Потом мы уже поняли - он пошел разворачиваться…
Я лег и начал засыпать, когда снова послышался его гул, он становился все сильнее, сильнее и вдруг удар! Бомба упала на соседнем пути. У меня было такое ощущение, что вагон перевернулся и я убит: сильный удар по щеке, крики, стоны…
Я открыл глаза и увидел звезды… Первая мысль: почему же я стою на коленях и вижу сквозь крышу небо?… Оказалось, нары обрушились… Я лез по телам и доскам к выходу, вывалился вниз из вагона и бросился к станции. Весь эшелон бежал в землянки, вырытые за станцией.
Влетел в землянку, там уже сидели солдаты. Через некоторое время - еще четыре взрыва. Но эшелон был уже пуст, да и бомбы упали метрах в 200 от него, в кустах… Только первая бомба, разворотившая путь, нанесла удар: в нашем вагоне было 14 убитых наповал, в соседнем - 10…
У меня начала болеть голова. Постепенно боль утихла, и я понял, что это лишь удар - легкая контузия.
Начало светать. Мы вышли из землянки. Занималось ясное утро. Бросалось в глаза какое-то неестественное противоречие: уже полезла свежая трава, яркая, сочная и на этом фоне - металлические каркасы вагонов. Были видны убитые, один труп свесился из вагона. Впервые так ощущалась двойственность: наступающий день жизни и нелепая страшная картина смерти.
Начали убирать трупы. Их положили за станцией, накрыли. Отдельно собирали раненых. Я обмыл в какой-то луже поврежденную щеку, сидел в стороне и курил. Через два часа "кукушка" потащила вагоны в Купянск, где нас ждали представители власти. Пешком мы двинулись в ее расположение и только вечером дошли до места расквартирования.
Наша часть - Первый гвардейский кавалерийский корпус - находилась в резерве главного командования. Только в начале августа 1943 года мы вступили в первые бои на Украине, в районе города Пиритина. В сентябре 1943 года наш корпус спешно перебросили к Днепру. Сначала поездом, потом затяжной, в несколько дней, марш… Кавалерийская часть в бой с лошадьми не шла, их использовали для передвижения от места к месту. Лошади нуждались в корме, они были такими же доходягами, как и мы. Для корма мы брали солому с крестьянских крыш… Высшее командование в это время, в основном, уже пересело на машины. Появились присланные союзниками "виллисы", "доджи", "студебеккеры"… Начальство догоняло, командовало: "Повод!". Эта команда означала: переходи на рысь. Но лошади уже не могли идти рысью, они устали и изголодались.
Немцы отступили, форсируя Днепр. У Днепра, как у большинства текущих на юг рек, левый берег низкий, а правый - высокий. Киев основной частью расположен на правом берегу. Нашей задачей было форсировать Днепр "на плечах" отступающего врага, чтобы не дать ему взорвать переправы и закрепиться. Немцы понимали, что мы попытаемся это сделать. Стянули всю авиацию перед переправами и бросили ее на город Переяславль - Хмельницкий (южнее Киева, куда мы шли). Сильная бомбежка вынудила нас укрыться в лесу, где мы просидели сутки. Немцы успели взорвать переправы.
Под минометным огнем мы вышли на берег Днепра, закрепившись в лесочке, как пехотинцы. Солдаты выбрасывали все лишнее. Главными были три вещи: личное оружие, ложка и саперная лопатка. Земля была самым надежным укрытием, другом, при случае опасности следовало зарываться как можно быстрее. В минуту опасности из головы вылетает все бытовое, но смерть видишь - и запоминаешь ее почти зрительно.
Начался второй день, и вскоре …артналет, вой снарядов и мин. Периодически появлялись низко пикирующие бомбардировщики группами по 20-30. Со страшным воем они пикировали на левый берег. Мы все глубже, каждый за себя, зарывались в землю, хотя это плохо получалось: мешали корни деревьев и песчаный грунт, который осыпался при каждом близком разрыве. Так в артналетах прошел день и еще одна ночь. Ночью кухня подвезла кашу и хлеб. Поели. А на рассвете опять началось!
Часов в 10 утра, в короткий промежуток затишья, я вылез из своего окопчика размяться. Вдруг совсем рядом раздались два разрыва, и я почувствовал тупой удар в левую ногу, выше колена. Потом кровь. Меня ранило, но легко. Я перевязался кое-как. Подошел сержант Казора:
- Ну, Лешка, в рубашке родился. Потихоньку, если можешь, уходи назад в глубь леса, там подводы подбирают раненых.
Так все и было: через какое-то время я на попутной подводе добрался до деревеньки. Посреди улицы стояла часовня. Все четыре двери были распахнуты, стоял стол, накрытый клеенкой. Рядом орудовала женщина-хирург в клеенчатом, залитом кровью, фартуке и помогавшая ей медсестра. Вскоре подошла и моя очередь. Наконец на этот стол лег я.
- Сколько пролежал? - спросила она.
- Сутки.
- Молись богу!
Вскоре она извлекла осколок, показала мне и бросила его в таз.
Сорок дней я пролежал в госпитале для легкораненых (ГЛР). В конце октября рана зажила, меня выписали из госпиталя и перевели в запасной прифронтовой полк, стоявший в городе Яготин. Ходили слухи, что на фронте наши не продвинулись ни на метр…
Однажды в полк приехал лейтенант набирать добровольцев в отдельную телеграфно-эксплуатационную роту связи при штабе армии. Он составил список, распорядился, чтобы нас откомандировали к нему. Так я стал связистом.
В ноябре мы вошли в Киев. Южнее и севернее его нашими частями были заняты плацдармы, немцы отступая спрямляли фронт, чтобы не оказаться в котле. Переправившись, мы вошли в Киев вместе со штабом армии. Мой родной город почти не был разрушен. Сгоревшие Крещатик и центр - следы упорных боев 1941 года. Мы встали в пригороде, в местечке Святошино.
Осенью 1943 года немцы предприняли контрнаступление на линии Житомир - Киев. Остановлены они были в 60 километрах от Киева. Фронт спрессовался до трех километров: передовая, огневая, "катюши", "андрюши", штаб… По ночам убивали лошадей на мясо, тащили в хату и варили. Набожная хозяйка вначале не хотела давать чугун " чтоб посуду не поганили!". Но голод оказался сильнее - ела вместе с нами.
Здесь я встретился с бывшей своей кавалерийской частью, вернее с тем, что от нее осталось: старшины рассказали, что полк при форсировании полностью выбит, "всех поубивало", и они шли за "людским" пополнением. А мы продолжали путь на запад. Почти на наших глазах погиб командующий 1 Украинским фронтом генерал армии Ватутин.
В рядах немецкой армии воевали украинские националисты Степана Бандеры. После отступления немцев, они ушли в леса и действовали в близком тылу. Ватутин ехал в открытом "виллисе" без особой охраны. Его обстреляли и ранили в ногу. Вследствие плохой обработки началась гангрена. Ватутина увезли в Киев, но было поздно. Вместо него был назначен маршал Конев.
Находясь среди мирных жителей мы тоже расслабились, ходили безоружными. И были жестоко наказаны. Двое наших возвращались вечером из деревни, несли сметану, вдруг :"Стой, кто идет?". Отозвались спокойно, уверенные что свои. Это оказались бендеровцы. Один, Петя Чиркунов, не растерялся, бросился вниз, перемахнул через речушку, в него стреляли, но не попали. Добрался до нас.
В октябре на Сандомирском плацдарме, когда мы тянули линию связи, меня вторично ранило шальной пулей (в левую ногу). На этот раз задело кость. Месяц я лежал в польском городке Жещуве, потом с гипсом был отправлен в госпиталь города Волчанска, под Харьков. Госпитальный быт - особый рассказ. Наконец, дело пошло на поправку и меня перевели в команду выздоравливающих, обслуживали госпиталь: носили воду, рубили дрова, ухаживали за медсестрами (мы были молоды и живы).
В марте 1945 меня выписали и отправили снова на 1 Украинский фронт. Война шла к концу. Фронт продвинулся на юг до города Бриг. Я был зачислен связистом при штабе пехотного полка ленинградской дивизии. Участвовал в боях в Силезии за освобождении крепости Бреслау (сейчас это польский город Вроцлав). Бои были упорные, гарнизон сдался только после тяжелых сражений с мощной артиллерийской подготовкой.
Южная Германия, по которой мы шли дальше, была практически пустой. Население в панике бежало на запад - следствие геббельсовской пропаганды. Мы видели листовки, на которых был изображен зверского вида казак с ножом во рту, с лезвия капала кровь…
Местечки были все не разрушенные, много консервированных продуктов: гусятина, колбасы, клубника… На нашей кухне среди этого изобилия мы почти не кормились…
Деморализованные немцы отходили. Наша армия на ходу механизировалась, подбирая трофеи: машины, велосипеды, лошадей с фурами. Командир - пожилой, с бородой, штатского вида ленинградец, ездил в экипаже, запряженном хорошими лошадьми, на дутых шинах.
Навстречу шли беженцы, освобожденные из концлагерей люди в полосатой одежде. Они ненавидели немцев, и мы понимали их ненависть…
Запомнился такой случай:
Был у нас майор Гончаров. Его семья, жена и двое дочерей, погибли в блокаду. К счастью, не от голода, а от бомбежки. Пусть это не покажется кощунством, это война, и одна смерть против другой может быть счастьем. Когда он узнал об этом, то, напившись, расстрелял группу военнопленных. В этот же день он был арестован и передан под трибунал. Вражеская разведка оповестила западные газеты о его поступке (историю эту мы узнали от него самого). В тюрьме его навестил представитель ЦК Жданов и командующий Ленинградским фронтом Мерецков.
- Ты понимаешь, что натворил?
- Понимаю.
- Знаешь, чего заслуживаешь?
- Высшей меры.
Они поняли, что смерти ищет.
- Без наград и званий - в штрафной батальон.
Он прошел штрафбат, был ранен, дослужился снова до майора. На одной из дорог Германии, снова напившись, сорвался:
- Тащи пулемет! - скомандовал ординарцу. Он собирался расстрелять беженцев…
Горе Гончарова можно было понять, но оно не давало права вершить чужие судьбы…
Конец войны застал нас в Судетах, в Южной Германии, в городе Вальденбурге. Мы вошли в него вечером 8 мая. Из окон домов свешивались простыни - белые флаги капитуляции. Мирные жители оставались дома.
Начали устраиваться на ночлег в здании бывшего ресторана. Вдруг окно распахнулось, на подоконник вскочил солдат в плащпалатке и закричал:
- Братцы!!! Наши слушали радио: в Берлине подписана капитуляция! Конец войне!!!
Все вскочили, в руках оказалось оружие, мы начали стрелять в потолок. Посыпалась штукатурка…
Это было интуитивно сильнее нас, искала выход радость: победа!
Откуда-то притащили бочку вина, потом какой-то "славянин" позаботился о закуске - в окно посыпались колбасы… В пивные кружки налили красное вино и впервые выпили за уже пришедшую победу!!!
Через день мы выступили дальше, в Чехословакию. 10 мая в Северной Чехии, в городе Упице, в праздничных одеждах, молодые и красивые, нас объятьями и поцелуями, заваливая морем цветов, встречали чехи… Выносили водку, шло братание…
Словно иной мир! А он и был иным, мир Победы: стояли изумительные весенние погоды, все цвело, мир залит был цветами…Небо, природа - все было окрашено в праздник!
…В конце 1945 года меня демобилизовали. Я вернулся в Москву, где уже жили вернувшиеся из Семипалатинска родственники, и восстановился на геологическом факультете МГУ. Сделать это оказалось не сложно: у демобилизованных тогда были льготы.